Переводы

Десанка Максимович

Предостережение

Послушай, открою тебе свою тайну!
Не оставляй меня никогда одну,
если рядом свирель заиграет.

Могут мне показаться
глубокими, мягкими
чьи-то глаза –
обыкновенные.

Может мне показаться,
что утопаю в звуках,
возможно тогда и руки
я протяну любому.

Может мне показаться –
красиво и сладко
любить, но кратко –
один лишь день.

Могу рассказать кому-то
в тот миг
мою самую чудную тайну:
как сильно тебя я люблю!

О, не оставляй меня никогда одну,
если рядом свирель заиграет.

Покажется мне: радость одна –
это любить только себя.
Покажется мне, что смогу ото всех
(кроме себя) свое сердце закрыть.

Покажется мне: слишком печально
думать о вечном, а временной быть;
покажется мне: мало того, чтоб
просто думать, мечтать, любить.

О, не оставляй меня никогда одну,
если рядом свирель заиграет.

Покажется мне: где-то в лесу
снова текут мои слезы
из родника, непонятно какого.
Покажется мне: бабочка черная
тяжелую воду крылом задевает,
но никто мне об этом сказать не посмеет.

Покажется мне: где-то там, в темноте
кто-то поет, и горьким цветком
кровавого сердца рану задевает.
О, не оставляй меня никогда одну,
никогда одну,
если рядом свирель заиграет.

После расставания

Была я доброй, была моложе,
хотя виною всему, быть может, -
твои слова;
в любви ты клялся – в глазах тревога:
слов было много, ужасно много –
одно иль два.

Ты был из первых, кого любили,
покуда волны тихонько плыли
спокойных лет;
на всем, что ты мне при встречах молвил:
то с поцелуем, то с градом молний –
остался след.

А сердце бьется все тише, тише:
люблю я меньше, ценю же выше –
твои слова;
уже не смог бы пропеть медовых
слов много новых, ужасно новых –
одно иль два.

Когда б пришел ты ко мне сегодня,
от слов вчерашних, давно не модных –
по телу дрожь;
на сердце рана, дождливый вечер;
все то, о чем ты шептал при встрече –
была лишь ложь.

Богомильская песня

Во мне уживаются духа два:
добрый дух и злобы злей.
В том нет вины, ведь я росла –
в своей земле.

В том нет моей вины, что сплетена
из этих непохожих двух начал:
один из духов бешено кричал,
когда была или угроза грома,
иль пенье птиц, иль просто тишина.

О, нет моей вины: одна дорога
для бабочки летящей, для змеи,
в одно цветут шипы и розы время…
Но сказывал мне странник у порога:
в наш белый хлеб падет дурное семя.

О, нет моей вины: я не хотела
из временного тела и души
быть созданной; где радость слепо бродит,
а сердце на земле пронзительно спешит,
и к звездам – в небо устремясь – восходит.

О, нет моей вины, когда пророчит
и обещает радостным быть день –
зачем встречать закат в сердитой мгле?
О, родилась я на своей земле,
где дни перетекают в ночи.

Земля, где родился тот, который меня любит

Земля, где родился тот, который меня любит
Самая красивая из всех на свете:
Снега в ней – чистые жертвенные голуби;
Небом пахнут тычинки, когда цветы расцветают.

Шумно и сладко ручьи текут горные,
Быстрее чем кровь влюбленного молодца;
Луга – зеленые бездны морские,
Вершины гор обнимают пахнущие мглой великаны.

В стране той рядом со мной словно ходит
И охраняет меня от зла тихий рой его снов.
Рассыпается предо мной красными сердцами земляника,
Водопады кружат вокруг меня всю ночь, подобно белым духам.

Почему я любовь к ней безумную вбила себе в голову?
Когда прохожу, горы раздвигаются и молчат,
Предо мной на колени падает миллион молодых сосен,
Как перед королевой ели расстилают свои шлейфы.

В краю том с солнцем беседуют холодные ледники,
На ангелов смотрят высокие и грубые откосы.
Вот и я буду рядом, уже на первой райской вечере,
Земли, где родился тот, который меня любит.

Письмо отцу

На сегодня, отец, здесь другие законы.
О земном только мысли у всех, не о рае,
ценят вещи свои, и дела, и обновки.
А найдется бедняк или молодец ловкий –
за счастливую жизнь – не свою – умирает.

За богатством и славой гоняются люди,
к человеку простому охладела душа;
грабить все, что земля накопила, спешат,
и не верят совсем в то, что небо осудит.

И молитва у Бога твоя не поможет:
каждый день собираемся мы, как на тризну;
по-иному теперь воспевают Отчизну,
Воеводину с Сербией ненависть гложет.

За страну, идеалы бороться не стоит,
и богатством теперь не считают любовь,
громко спорят о том, сколько родина стоит –
с болью я вспоминаю тебя вновь и вновь.

Только кажется мне: не мирился ты с лестью,
может все и напрасно здесь было, и странно:
огонек твоей веры храню непрестанно,
через ненависть, ложь – пронесу его с честью.

Взгляну украдкой

Взгляну украдкой:
у радио Сластиков ждет,
что звон из Москвы донесется
с известной ему колокольни –
сквозь дальние серые дали.
Не смею тогда смотреть в его глаза:
знаю, что и в мертвые русские церкви
чаще захаживает Бог,
чем в наши – живые.

Сидит задумчивый и русскую речь ожидает,
улицы шум и гудки машин.
Не смею тогда взглянуть ему в лицо,
как бы нежно я не говорила,
знаю, что речь моя не может быть столь же мягкой,
как у женщин
с русских равнин.

Весь вечер молча сидит,
пьянея от мыслей о старом вине,
от образов покинутой Отчизны.
Не смею тогда поднять глаза:
разве могут сравниться наши Бачка и Срем
с просторными русскими полями,
а леса наши с русскими чащами.

И вдруг, далекой России голос пробьется,
в Москве бульвар зашумит,
и звон с Кремля растворится.
Может, именно в этот час
Шура, сестра, - вернулась с работы:
он узнает ее по шагам;
может тут, на бульваре
беседу ведут его братья:
он узнает их сладкую речь.
Не смею тогда поднять глаза,
еще мгновение – и снова
все растворится в мертвой тишине.

Кровавая сказка

Было это в стране крестьянской,
какой – неизвестно,
но горной, балканской:
приняли смерть, как небесные воины –
дети совсем еще - младшие школьники…
Приняли смерть – в одночасье.

Все – одногодки,
и одинаково –
длилось их школьное счастье.
Те же прививки – от тех же болезней,
и одинаково –
умерли все в одночасье.

Было это в стране крестьянской,
какой – неизвестно,
но горной, балканской:
приняли смерть, как небесные воины –
дети совсем еще – младшие школьники…
Приняли смерть – в одночасье.

До мига смертельного,
примерно за час –
за школьными партами
класс малышей задачи решал –
одинаково:
«Сколько может путник идти,
если идет пешком…»
А в школьных портфелях
лежали тетрадки:
в них прятались двойки с пятерками,
даже не зная, что стали ненужными,
и потому – равнозначными.
Тайны и сны (друг на друга похожие)
спали на дне карманов.
Каждому думалось:
долго еще…
Что еще очень долго
бегать под синими сводами можно.
Так как задачи не все решены –
Много еще их на свете.

Последний урок. Дети встали,
Встали в колонну, пошли на расстрел,
каждый в лицо своей смерти смотрел…
За руки взялись.
И одинаково –
тихо, всем классом –
в небо поднялись.

О царском селе

(Из поэмы «Прошу помилования»)

Где проедут царь и царица,
или царские кони –
смеют идти той дорогой
бедный и дворянин
лишь после того, как однажды –
гром по весне прогремит в небесах,
после того, как еще раз падет
иней морозный и ниву покроет.

На той реке, где царские кони
раз утолили жажду –
пусть никто еще год
жажду не утоляет,
пусть бедный до нового «кукареку»,
до новых рос и морозов,
ждет еще год,
покуда на той же реке –
новые волны не встанут.

Если в селе остановятся на ночь царь и царица,
царские люди и кони, -
пусть рвом окружат
то село и тот дом,
пусть даже нога бедняка
не оскверняет тех мест.
Может впоследствии простолюдин
здесь ночевать, но только когда
снова на юг улетят журавли,
и медом запахнут рассветы.

Земля одинакова всюду

Благодарю тебя, что ты и в этот раз,
и мертвый,
к нашей земле пристал.
Она всюду: и в Калуге, и в Подмосковье –
твердая и злая;
если бы мы опустили тебя в нее
и на Девичьем кладбище
было б тебе одинаково.

Подземелье всюду неподкупно
и чисто,
и тихо, как под Кремлем;
мирно будешь спать и под нашей землей.
Благодарю тебя, что ты и мертвый
к ней пристал.

Земля одинакова всюду
всюду наполнена слезами
и солью,
и свята,
как та, на которой Ростов,
всюду с нетерпением ждет:
и под Звездарой, и в Подмосковье.
Благодарю тебя, что ты и мертвый
в нашей земле остался.

Стыжусь я сегодняшним утром,
что столько пережила смертей
дорогих мне людей.

Перед фреской апостола Луки

Защитниче моих прапрадедов, Лука:
апостол, художник и пастух,
среди святых в календаре записан –
будь защитником праправнуков моих.

Прости их, если они соблазнятся наукой,
если покой душевный она им подарит,
если им объяснит она мутные вещи,
если веру людей назовут суеверием.

Пусть о них высшие силы заботятся все же,
о смерти их, о жизни и судьбе,
пусть будет все для них – как и для всех.

Пусть покровительствуют небеса и им,
как самым набожным, и сделают, что могут
для слабого творенья – человека.

Еще страшнее

Страшно навеки уйти в темноту.
Но еще страшнее тому, кто знает:
кто-то другой ушел в темноту.

Страшно проститься с солнцем
и не вернуться к нему никогда;
но еще страшнее знать:
кто-то другой навеки ушел туда,
где не бывает солнца.

Страшно, когда угасают навек
памяти светлые блики.
Но еще страшнее – понять:
уже и на землю
спускается мрак.

Кремлевский музей

Как хищные звери из клетки
тяжелым взглядом скользят по прохожим, -
двухсотлетняя кукла – из бывших цариц –
смотрит на публику и тихо плачет.
На богатом царицыном веере
застыла слеза,
как капля росы на паутинке.

Голос монахини

Молчать – так сладко.
Мне кажется: я – нива, уснувшая под снегом,
или в земле сокрытое пшеничное зерно.
Не трогает меня, что происходит в мире,
и ничего нет важного, за чем спешат по жизни.

Не знаю: проходят века ли, минуты.
Никто у меня ничего не спросит, и ничего не сообщит.
Хорошо мне, как утесу, что во мраке ночи молчит,
как тому, кто спит под травой.

Теперь я сострадательно взираю, как из рая,
сквозь мутное окно монастыря:
на страсти людские, грехи бесконечные,
что и мое раньше сердце тревожило.

Нечего и некому мне больше сказать,
и то, что могла бы услышать – быть не достойно.
Кажется мне: я – ракушка, и надо мною волны бушуют,
я – нива, а надо мной вольный ветер гуляет.

Разговор с Косово

Никто, Косово, не оплакал
твои унижения и беды,
никто не взял под свою защиту,
никто не взмолился небу.
Никто – за пределами твоих холмов и равнин.
Пусть будут страданья твои легки.

Никто тебя, Косово, не оплакал
за твоими реками и горами,
за твоими холмами и облаками.
Пусть судьба твоя будет легка.

Никто тебя, Косово, не оплакал,
кроме потомков
твоих гор и твоих рек,
и твоих облаков.
Пусть судьба твоя будет легка.

Мирно мое сердце засыпает

Снега, повсюду так снежно.
Мирно мое сердце засыпает,
Мертвая рука уж забывает,
Падая в белое нежно.

Тревожная горечь потерь
Под сводом небесным растает:
Мирно мое сердце засыпает,
Не будите его теперь.

Прошедшую радость и грусть,
И ложь, и любовь – все прощает:
Мирно мое сердце засыпает,
Тихим шагом сон приходит пусть.

Жажду не утолить водой,
В груди моей сон тихо тает,
Мирно мое сердце засыпает,
Убиенный олень молодой.

НЕИЗДАННЫЕ СТИХИ, 1948.

Летопись

На исходе четвертого лета
вокруг Сербии снег нападал,
много снега – сугроб к сугробу,
сдавили ее со всех сторон холодные обручи;
но видят все:
снова она расцветает,
в ней вешние воды шумят.

Слышали соседние земли, как она кричит:
- Много ли тех, что притворялись друзьями,
кто еще посмеет высказать сомнение,
кто готовит нам еще какую муку?
Поднимись, поднимись, лес рук –
поспешных обвинителей!

Слышали страны Европы, как она кричит:
- Много ль еще ругательств, камней,
обвинений ложных и пятен позорных,
или каких-либо мыслей коварных?
Бросайте, бросайте в наши лица,
бросайте обеими руками!

Слышали ее страны друзей:
- Есть ли вы еще, кому мы щеку подставляли,
что ж все на одного набросились,
хоть вы и больше великана,
и за пазухой держите молнии!?
В такие светлые и злые времена
вспыхнула Отчизна югославов.

На исходе четвертого лета
вокруг Югославии – одни сорняки,
окружили ее рвы глубокие,
клеветою стали ее мучить;
но все видели,
что черная эта земля
светлее становится день ото дня.

Почему молчите

Неужели губы ваши останутся сжатыми!
Неужели вы, погибавшие вместе с нами,
в равнинах Срема –
не помните нашего солдата лица,
когда он бросился под дождь из пуль,
не помните его призывного крика,
его последнюю геройскую атаку?

Почему же вы так головами поникли?
что молчат друзья, которые еще вчера
восторгались нашей страны подъему,
почему молчат, как те,
что ненавидят наши сны и нашу сноровку?
Кто же тогда о нас правду
и доброе слово миру скажет?

Почему ничего не говорят
даже те, что видели пепелища наши:
и парней без глаз,
и девушек без правой руки;
видели, как в поту, без отдыха
из руин возрождается наша земля?

Почему же вы, жившие в нашей стране,
кто делил с нами горести наши,
восторгался ее молодым созиданием,
с кем мы общались с открытым сердцем,
не расскажете миру правду о нас,
не отдадите должное нашим снам,
не скажете правду о нашей сноровке?

Настали вдруг иные времена,
забыли вы и блеск успехов наших,
и наши дни страданий позабыли,
забыли вы счастливое братанье.
Молчание и брань, немного злого смеха,
а близкой вам страны – меняется судьба.

Земля-песенница

Поэту, который стер Югославию с карты Европы

Встал ты вчера перед картой Европы
и содрал Югославию с ее лица
рукой, которой песни пишешь;
ты не почувствовал в тот миг,
что земля наша – земля-песенница,
что поэт перед ней так стоять не смеет.

Мы свою землю воспели ружьями:
в горячей, кровавой битве;
и серпами – на хлебородной ниве,
и киркой, и долотом;
поэт, по меньшей мере, не смеет
с презрением на миг остановиться
пред этой песенницей святой.

Не смеет, не смеет легкомысленно,
тем более – поэт,
стирать эту землю, воспетую, как святыню,
эту здравицу вечную и восторженную,
этот самый безутешный плач мира,
эту слезу – горячую и человечную.

Пускай рука поэта легкомысленно
передвигает те земли, границы которых –
лишь сплетение линий пунктирных,
лишь пограничные столбы из камня;
те народы, что пачкают мира историю;
а Югославия могилами покрыта,
ее народы издавна бьются за честь.

Мы в Европу, как новое дыхание,
нахлынули из-за Карпат,
и восставали против каждого,
кто мечтал ее поработить и задушить.
И нас, стоящих у ее дверей,
с презрением прогнать теперь желаешь!

Поэт желает навсегда стереть
с фундамента свободы – о свободе песню;
А это значит: следует исчезнуть
и Ловчену, и вместе с Рудником – Козаре;
сровнять с землей могилы наших павших –
большие, как заливы океана;
лишить журчания лихие наши воды,
в ночи от огонька надежды – отказаться.

Хор недругов

Прокляты, прокляты, трижды прокляты,
что в час тот невозвратный,
не раздумывая, бросились в огонь ратный,
и даже смерти не убоялись.

Прокляты, прокляты, что не ждали,
когда вам Россия завоюет свободу,
когда немцы с песней из ваших земель уйдут,
прокляты, что нам руку дали.

Прокляты, прокляты, что нас опередили
на поле битвы, в геройскую эту эпоху,
прокляты, что России признались в любви
во время войны, когда было тяжко.

Прокляты, прокляты, что из боя
вернулись с честью, без капли стыда.
Проклята теперь даже рука,
оставившая ружье, чтоб страну возродить.

Прокляты, прокляты будьте, зная,
что насмерть стоите, как скала неприступная,
и мирно отражаете все новые атаки,
всю ругань, брань и поругание наше.

Прокляты ваши жертвы, усилия,
свет, который несли вдоль села,
любовь ваша к тем, кто вас гонит,
и ваши улыбки, как в год урожайный,
и ваши успехи и радости.

Деду слышится голос внука

Не оплакивай, дед, не оплакивай,
если б снова родиться пришлось,
сердце меня привело бы туда,
где падает с плеч голова.

Хоть нас считают виновными,
не нужно, дед, печалиться.
Если бы новую жизнь мне дали,
разве бы я поступил иначе.

Стал бы бороться снова за то,
чтоб не были больше народы рабами,
пусть нас окружат за это опять
злобой и вязким болотом:

Не оплакивай, мама и брат,
наступит и этому сроку конец,
мы снова должны идти воевать,
чтобы спасти югославов.

Не оплакивай, дед, не оплакивай,
я любил этой жизни крутую дорогу,
и если бы снова страдать мне пришлось –
я снова пошел бы по ней.